— А может, у нее не было молока! — мне не столько хотелось защитить Васину мать, сколько прояснить отношения в семье.
Он усмехнулся.
— Дак у нас корова своя. Мамка каждый день все молоко продает. И куда ей только деньги девать?
— А тебе она молоко дает?
— Я не люблю молока, Вера Константиновна.
Он говорил уже не шепотом, а с достоинством взрослого обиженного человека. «Надо идти к Шаликовым. Надо разобраться наконец, что там за мать такая сквалыжная», — думала я и не шла, все что-то откладывала, текучка заедала. По успеваемости бы Васю подтянуть — уже полдела.
Как водится в дружных классах, а именно таким был мой пятый «Б», к двоечникам прикрепляли сильных учеников. Конечно, Вася был тоже охвачен этим движением благотворительности, но от прочих неуспевающих отличался тем, что на каждом углу ругательски поносил своих добровольных помощников, а те не только терпели эти попреки, но и искренне радовались, когда их подопечный исправлял двойку. Видно, Вася обладал особым уменьем ладить с ребятами.
— Вы посмотрите, Вера Константиновна, что этот Шебутько придумал, — грязный палец нервно тычет в страницу учебника. — Он велит мне выучить э-та, эт-та и эт-та! Да разве это выучишь?
Игорь Шебутько, твердый хорошист, стоит рядом и виновато улыбается.
— Садитесь на последнюю парту и работайте, — говорю я строго.
Шебутько поспешно раскладывает на столе тетради. Они учат десять минут, пятнадцать, полчаса. Васе необходимо усвоить три правила математики, в каждом по три строчки текста.
Вася суетливо шевелит губами. В их подвижности что-то кроличье, словно он не математику зубрит, а быстро-быстро жует морковку. Медью отливает волна волос над низким ненахмуренным лбом. У Васи очень красивые блестящие волосы, что как-то не вяжется с общей картиной разрушения, свойственной его костюму. Терпеливый Шебутько сотый раз объясняет суть написанного. Потом мы зубрим все вместе. Я давно выучила наизусть все правила, разбуди меня ночью, повторю слово в слово, Шебутько заметно устал, и только Вася все так же спокоен, обижен и неприступен. Он хотел доказать, что нормальный человек не в состоянии выучить «эт-та и эт-та», и доказал.
Я отлично представляю, что произойдет завтра утром. «Выучил?» — спросит наша старенькая математичка Анна Федоровна. «Мы учили», — ответит за Васю Шебутько. Потом Шаликову будет подсказывать весь класс, и Анна Федоровна будет подсказывать, аж взмокнет вся, прежде чем начертить против Васиной фамилии неуверенную тройку.
А Вася спокойно сядет за парту, и в ту же секунду хрустальный шар знаний разобьется на тысячи осколков, и он старательно выметет эти осколки из головы, как ненужный сор. «Дотащим до восьмого класса, всем коллективом дотащим», — подбадривала меня математичка, и я соглашалась, потому что сама влекла Васю по ухабам знания, и даже директор напоминал мне время от времени: «Шаликову надо помогать».
Пропускал занятия Вася часто, объясняя пропуски болезнью. Медицинская справка всегда отсутствовала, да и никто не спрашивал у него этих справок, пришел на урок — и на том спасибо. Неожиданный визит матери объяснил мне причину его частых прогулов.
Она вломилась прямо на урок, оглядела класс затравленным взглядом, сказала обреченно: «И тут его нет», — потом села на последнюю парту и заплакала. Нас обступили ребята и, как толмачи, загалдели со всех сторон: «Он в бегах, Вера Константиновна, он все время из дому сбегает. Вы не огорчайтесь. Он, наверное, у Гришки».
— Была я у Гришки. Про Гришку разговор особый! — Шаликова погрозила кому-то кулаком. — У старшего Якова — была, у Прони Ветошкиной — была, к Зинке бегала и у Таньки была — нигде нет. Уже третий день нет.
Я не только встревожилась, испугалась смертельно, стала говорить про милицию, про больницу. Шаликова меня не слушала, горевала отдельно, охала, а потом исчезла на недоговоренной фразе.
После уроков я пошла к Шаликовым. Они жили не в рабочем поселке, как большинство моих учеников, а в соседней деревне, километрах в трех от школы. Дом стоял в конце тихой улочки — крепкий, бревенчатый, у калитки кряжистая береза, за домом огород и сад, спускающийся прямо к речке. Именно о таких домах тоскует случайно забредший в деревню горожанин, за окнами в резных наличниках ему чудится покой и тишина.
Под навесом гоготали утки, от хлева тянуло теплым, непривычным теперь запахом навоза, в нашем поселке давно не держали коров, говорили — кормов нет. Застекленная веранда была вся завалена яблоками, антоновкой. По узкой протоптанной среди этого изобилия тропочке я прошла к двери. Со стен веранды на меня весело, грустно и отрешенно смотрела шаликовская родня. В одной раме и младенцы, и гробы, и моряки в бескозырках, и сельские красавицы в свадебных платьях.
Никто не вышел мне навстречу, хотя я прилежно стучала в обитую клеенкой дверь. Потом дернула за ручку — открыто. После свежего запаха антоновки дух жилья показался особенно спертым. Клетушки какие-то, кладовки, заставленные пустыми бутылками, банками, старой посудой, тут же ящики с луком, тряпье какое-то по углам.
Я открыла еще одну дверь. Семья Шаликовых, все трое, сидела за столом. Центром внимания был Васька. Сильно голодный, он с остервенением хлебал суп. При моем появлении разговоры сразу смолкли, все смотрели на меня угрюмо и даже испуганно, словно я застала их на месте преступления. Первой опомнилась мать, вскочила, засуетилась, выставила на середину комнаты стул, обмахнула его краем теплого платка. «Нашелся, сам пришел», — шепнула она мне на ухо.