С видом на Париж, или Попытка детектива - Страница 78


К оглавлению

78

Дыба, на которую поднимали Бестужеву, — это вот что такое: два столба с перекладиной, как виселица, палачу надлежит приходить со своим инструментом, как-то хомут шерстяной, а к нему веревка длинная и кнутья…

Пильнева хватило только на час работы, аж взмок весь, словно камни ворочал. Потом мерил курилку шагами и стыдился сам себя — чувствительный, как барышня! По боярскому наущению следовало, «чтобы во всяком городе без палачей не было». Палачей должны были выбирать из себя посадские, а коли никто не хотел занимать эту должность, то брали палачей из преступников, суля им за согласие освобождение от телесного наказания. Но иногда и преступники не соглашались, и их назначали на должности противу воли. И руководство к действу давали: «…и в те тиски кладут персты злодея и вертят так, что оный изумленным бывает».

Рафик проехал по деревянному мосту.

— Странно, — сказала Боташова. — Здесь меня венчали, теперь здесь будут казнить.

— Венчали? — очнулся Пильнев. — Когда?

— Лет двадцать назад. В Петропавловском соборе. Я еще училась и играла жену революционера. Тогда меня звали Серафима, и мы расставались перед вечной разлукой. Потом этот эпизод полностью вырезали.

— Как назывался фильм?

— То ли «Перед зарей», то ли «После…». Я забыла. Какое-то революционное название.

Пильнев хотел сказать, что не помнит такого фильма, но они уже приехали. Вокруг них кипел восемнадцатый век. Массовка, изображающая простой люд, стояла зажатая между операторскими рельсами и каретами, в которых сидела обряженная в бархат знать. Поодаль стояли автобусы, зрители, было очень шумно. Оператор навис над кинокамерой, вид у него был набыченный. Подле стоял режиссер и что-то втолковывал ему, стараясь перекричать толпу.

— Гриша! Колюжный! — Пильнев врезался в массовку, как в лесную чащу, а когда режиссер оглянулся, стал тыкать в себя пальцем, вот он я — приехал.

— Привет, — отвлеченно и даже досадливо крикнул режиссер, — подожди немного. И окинь все взором… — Он махнул рукой в сторону Зотовского равелина, на котором был установлен эшафот, и опять склонился к оператору.

Вот так всегда… Срочно, позарез, немедленно, а приедешь — никому не нужен.

Пильнев еще не знал, что режиссер уже переписал и перекроил всю сцену заново, решив вернуться к первому варианту сценария, а сценаристу надлежало хотя бы присутствием своим разделить ответственность за вольное его обращение с уже утвержденным материалом.

На объединении сценарий обсуждали три раза и каждый раз вычесывали из него, как блох, тексты про доносы, аресты, допросы с пристрастием и прочее. В результате этих причесываний сцена казни усохла до столь скудных размеров, что и снимать было нечего. Весь ужас происходящего должен был уместиться в зрачках массовки, сюжетная же линия укладывалась в горестные реплики все той же толпы.

А в первом варианте Бестужева еще до кнута проживала всю казнь, кинолента должна была показать и страх, и оскверненное ее достоинство, и как крест палачу передала, как народу поклонилась: «Простите меня, православные», и епанчу с нее срывали, как с гулящей девки, которую привели к позорному столбу.

Все высветлилось в голове режиссера, только Бестужева застряла в аэропорту, массовки из-за плохой погоды собралось втрое меньше, чем значилось в заявке, в суете на базе забыли половину костюмов, солнца не предвиделось, и операторская группа второй час ставила свет. Все было из рук вон… Невозмутимый и сытый вид Пильнева неприятно поразил режиссера, и он обругал себя: «Зачем вызвал этого слона на съемку?»

К равелину повели лошадей, куда-то побежали драгуны с ружьями наперевес. За драгунами поспешал помреж — грустный человечек с пристальным прищуром и большим, не по росту, «матюгальником» в руке. Увидев Пильнева, он задержался на секунду, заулыбался, но тут же озаботился чем-то дальним и зычно крикнул в микрофон:

— Я попросил бы лошадей не загораживать двери! Отставить идти туда лошадям!

Около массовки суетилась гримерша Галочка, рисовала кому-то возбужденный румянец, кому-то вешала на ресницы глицериновые слезы.

— Сотрите губную помаду с монашки, — сказал ей на ухо Пильнев. — Насколько я понимаю, будет крупный план, а эта вековуха…

— Ой, здрасте… — пискнула Галочка. — Какая монашка?

Пильнев показал подбородком на мучнисто-белую старуху с нарисованными бровями и пунцовыми, как георгин, губами.

— Она не дается, — сразу скисла гримерша, но, приободренная строгим пильневским видом, пошла к группе монашек.

Бело-мучнистая что-то заподозрила и, искоса поглядывая на Пильнева, стала слюнявить платочек и тереть тонко нарисованные брови. Краска не стиралась. «Выжгла небось», — со злобой подумал Пильнев, он опять был обижен на весь белый свет. Массовка приумолкла, повернула головы, ожидая от этого раздраженного дополнительных указаний. Роскошная, в рюшах и брильянтах дама в карете, которая до этого лузгала семечки, собирая очистки в озябший кулачок, тоже замерла, забыв сплюнуть шелуху с губ.

Пильнев поспешно отвернулся.

— Альберт Леонидович! А я смотрю — ты, не ты? Здравствуй. Видел помост? Перспективка, а? Я как этот равелин увидел, да еще с пандусом этим, прямо забалдел, — художник цепко держал руку Пильнева и тащил вверх, к помосту. — Здесь поставим солдат… из той двери она выйдет. А как тебе палач? Надеть ему маску?

— Что это тебе — Голливуд? На Руси не надевали масок.

— В маске эффектнее, — художник говорил радостно, напористо, ему очень хотелось, чтобы сценаристу все понравилось.

78